Автор: Валентина Чемберджи
Заголовок: Ноктюрн номер пять, фа-диез-мажор
О Святославе Рихтере его словами
Опубликовано в газете «Культура» №23, 2003
Валентина Чемберджи - автор книги "В путешествии со Святославом Рихтером", в свое время прочитанной и рекомендованной С.Т. Рихтером к печати, вышедшей в 1993 году (РИК "Культура") и переведенной во многих странах. Ее перу принадлежат многочисленные статьи и очерки, посвященные жизни и искусству Святослава Рихтера. В настоящее время в издательстве "Аграф" готовится к выходу в свет ее новая книга "О Рихтере его словами".
Помимо расширенного описания первого, транссибирского путешествия, ранее не публиковавшегося второго, азиатского, а также глав, посвященных встречам и общению с великим музыкантом в Москве, на Николиной Горе, в Испании и т.д., в новую книгу входят и "Воспоминания о детстве", продиктованные автору Святославом Теофиловичем. В журнальном варианте они будут опубликованы в одном из номеров "Дружбы народов". Отрывки из них мы предлагаем читателю.
Во время наших бесчисленных бесед со Святославом Теофиловичем - дома, в машине, в поезде, в гостинице, в самых отдаленных уголках России или Казахстана - я часто расспрашивала С.Т. о его детстве. И он обещал, что когда-нибудь обязательно все мне расскажет. И вот однажды, 16 ноября 1986 года, в номере гостиницы "Хакасия", предназначенном ввиду крайней роскоши, как выразился С.Т., "Наркису Барановичу Пузатову", он сел в торец огромного, в несколько метров длины, стола, я напротив, очень далеко, и вдруг услышала: "Ну давайте писать автобиографию". Неожиданная радость. Впрочем, все всегда было неожиданным. Я схватила тетрадку и начала записывать плавный рассказ С.Т.
Сны
Я родился в 1915 году в Житомире, на Бердичевской улице. Теперь эта улица уже давным-давно называется улицей Карла Маркса, хотя она переходит в Бердичевское шоссе, так что ее первое название соответствовало действительности. Шоссе приводит к мосту через речку Тетерев. Если посмотреть с моста налево, далеко-далеко видна церковь, которая будила надежды на что-то интересное, неизвестное. Деревня называлась Станишовка. Я всегда хотел туда пойти (но мы так и не пошли). Вероятно, взрослые от моих вопросов отмахивались, не придавали им значения. Поэтому Станишовка осталась у меня на всю жизнь. Зовут меня Светик, во всяком случае, тогда звали. Но, конечно, когда я родился, ни моста, ни Станишовки не было. Мои первые воспоминания - это сны. Прямо скажем, довольно страшные.
Мне снился сон (это даже не сон, а чувство): все происходит при лунном свете, и я стою у ног какого-то гигантского белого человека, голого. Такой величины, как наш дом на Бронной. У него закрыты глаза, я - маленький, и это что-то такое вечное. И только потом-потом, много лет спустя, уже в Москве, я вдруг вспомнил его. Играл на двух роялях с Ведерниковым "Весну священную". Видимо, сон атавистический, что-то в этом роде. Может быть, идол? Мне, я думаю, был один год.
В Житомире я жил на Базарной улице в желтом доме. Дом принадлежал Павлу Петровичу Москалеву - моему дедушке. Это был чрезвычайно хороший человек. Такого бы вывел Чехов. Папа моей мамы - он не хотел давать согласия на брак родителей, потому что был дворянином.
Мне снилась улица Базарная (очень хороший сон), мы все сидим в столовой, которая выходит в сад... В Москве столовая выходит на улицу, и солнце светит совершенно с другой стороны... Многие не знают, где должно быть солнце. Если оно не на месте, как в Венеции, то я уже не в своей тарелке. Всю жизнь меня преследует мысль, что солнце должно быть с правильной стороны, а улицы под прямым углом. Мне надо их сортировать на север - юг или на запад - восток. У меня есть интуитивное чувство ориентации. Я всегда все найду. Во Львове я могу запутаться, потому что там все шиворот-навыворот. Львовский запад - для меня восток. Я думаю, что там юг, а это север.
Земля круглая. Почему я есть? Почему все? До 25 лет меня мучили эти вопросы, обычные детские страхи.
Мне снится, что мы все сидим за столом (у мамы - три брата, две сестры) - и вдруг! Гром! По улице Базарной едет паровоз и поезд. Лучшего сна не могло быть. (Базарная оканчивалась с одной стороны Путятинской церковью, в украинском барокко, а с другой стороны упиралась в Садовую улицу, потому что там был забор и сады).
Другой сон: вечер, сумерки. Мама и тетя Лена сажают меня на скамейку, так что я вижу всю Садовую. Они говорят: "Подожди. Мы скоро придем". И солнце заходит прямо против меня на пустой улице, а должно было восходить. Улица пуста, она вся передо мной. Темнеет. Я жду - жду-жду, и никто не приходит.
< ... > В моей маме было что-то европейское. Она была ДАМА, интересная ДАМА. Кстати, в фильме про Круппа (страшном) Ингрид Тулин немного походила на маму (она играла и в "Земляничной поляне"). Одно качество мама привила мне на всю жизнь: отвращение к политике. Мама очень интересовалась ею. То ей казалось, что хорошо у нас, то - в Германии. Папе - абсолютно наплевать, как мне.
Мама, конечно, была бешено выносливой натурой, она шила - зарабатывала, стала великолепной портнихой - художницей, делала вечерние платья, с большой фантазией и вкусом. Выстроила в Одессе дом - жизнь. Мама производила блестящее впечатление. Папа, несмотря на свой ум, венский юмор, элегантность, молча покуривал трубку и наблюдал. Я папу уважал и не боялся, а маму боялся, так как знал, что спуску не будет (это уже касается периода с 8 до 16 лет).
< ... > Поскольку я был киносумасшедший мальчик, то по субботам мы обходили всю Одессу и смотрели, что где идет, я изучал фотографии и записывал в книжку. Фильмы и фотографии - блестящие! - это было что-то волшебное даже больше чем сами фильмы. И можно было купить очень свежие бублики. Традиция: я на полтора часа шел с фройляйн Стабуш гулять.
Еще один сон, жуткий: мы идем на Дерибасовскую смотреть все афиши, и первое, что я замечаю в кино "Экспресс", которого теперь не существует, - это большая картина - белые горы - кто-то поднимается к вершине. Реклама. Посмотрели мы на это и пошли в кино имени Уточкина, и вдруг, как это бывало, на улице Гаванной, шедшей от Оперного театра, везде потух свет. И все идут - поют песни и идут, и я просто, как сейчас, слышу, как они вдруг перестают петь и раздается в темноте только мерный топот. Пошли в "Науку и жизнь". Нам сказали: "Не входите, там все горит." И сквозь щель я увидел, как люди уходят и полыхают красные языки пламени. Пришли в Лютеранский переулок (улица Клары Цеткин), где мы жили. (Во дворе стояла и стоит кирха - опасная теперь для жизни, в которой папа играл, и я каждое воскресенье ходил его слушать, - скорее, посмотреть, что они там делают, - никакой религии не было.) И я вошел в свою комнату.
У нас были очень красивые две комнаты, со своим лицом, не то что тонные, но немножко торжественные; комната, где я спал, - темно-синяя, рояль, уют, - прихожу и вижу, что совершенно другая обстановка, беспорядок, все навалено, бумаги, книги, окно настежь открыто в переулок, а в доме напротив горит лампа - даже прожектор, который освещает комнату отвратительным дневным светом. Я спрашиваю себя: где же тот фонарь в подворотне? Смотрю и вижу: он там тоже висит. Я лег на кушетку среди всего этого беспорядка, и более отвратительного сна я не помню. ВСЕ не то, чужое, беспорядок, и никого нету.
* * *
Так закончился монолог Рихтера в гостинице "Хакасия".
В планы Рихтера не входило тогда повествование о детстве; когда позднее он и в самом деле стал рассказывать о первых годах своей жизни, это не был ритмически организованный поток речи, но детальнейшие воспоминания с желанием сообщить как можно больше подробностей, КАК ПОЛОЖЕНО в биографии. Начиная с 4 сентября 1987 года я каждый день приходила на Большую Бронную и записывала все, что рассказывал С.Т. о своем детстве.
Родословная
1915 год. Житомир.
Один мой дедушка, Даниил Рихтер, был мещанин, колонист - немец из Бережан, недалеко от Тернополя. Бережаны находились до революции на территории Польши, оттуда многие немцы переселялись в Россию в поисках работы. Даниил Рихтер был мастер по фортепиано, чинил и настраивал инструменты, имел мастерскую и в Бережанах, и в Житомире. До революции Житомир находился в России - в Малороссии, а не на Украине - такого названия тогда не существовало.
У него была масса детей: старшая дочь Кристина (тетя Криша); сын - дядя Эдуард; его жена Маргарита Ивановна (из Тюрингии), удивительная, замечательная женщина; их дети - сын Рудольф, дочка Грета и внучка Ита. И еще три сына: дядя Карлуша, предпоследний - дядя Генрих (жена его, тетя Вера, похожая на персонаж из "Не все коту масленица", - русская, с характером, обиженная всегда) и младший сын Теофил - это мой папа. После отбытия военной службы в Житомире его отослали в Вену учиться в консерваторию (он учился у Фишхофа и Фукса и дружил со Шрекером). Каждое лето папа приезжал в Житомир и был первым загоральщиком на реке Тетерев. Жил в это время в Вене и играл в Сербии при дворе королевы Драги. Он вернулся в Житомир приблизительно в 1912 году и в 1914 году женился. Бабушку, жену Даниила Рихтера, я еще видел. Она дожила до девяноста трех лет. Дедушка - Даниил Рихтер - умер, когда мне был год, а бабушка - когда мне было семь, и я вернулся из Житомира, в Одессу. Рихтеры жили в Житомире, на Лютеранской улице. С одной стороны шел забор вдоль Большого Института (во дворе - водяные часы), а с другой стороны стояли четыре дома.
Красный кирпичный одноэтажный дом - и там все хозяйство, община, средоточие немецкой колонии - Августа Юльевна Зиферман, Арндт. Поскольку дядя Эдуард был в общине главным, его семья занимала этот дом. Второй дом - кирха. Третий дом, из трех комнат, спускался вниз, он как бы врос в землю - дом Рихтеров. Там жили дедушка и бабушка и помещалась дедушкина мастерская. Четвертый дом - двухэтажный - казался мне очень большим - закрывал солнце от рихтеровского дома.
* * *
Другой дедушка, Павел Петрович Москалев, - дворянин; работал в земстве и даже одно время - в 1917 году - председательствовал. Его брат-близнец, Петр Петрович (двоюродный дедушка) - жил в своем имении "Коровинцы". Мама однажды спутала дедушек - один из них уехал, а потом вдруг вернулся. Оказалось, это другой. Я различал их по бородам. Дедушка - Павел Петрович - был полезный помещик, крестьяне его любили, светлая личность... Не страдал оттого, что его скинули: "Теперь я буду варить на всю семью" - и прекрасно варил. Бабушка тоже дворянка - Елизавета фон Рейнеке. Умерла до моего рождения. Дети Павла Петровича и Елизаветы фон Рейнеке: старший сын - дядя Коля, дочь Нюта (Анна - моя мама), сын - дядя Павел (рано умер), дочь - тетя Елена (умерла от тифа), дочь - тетя Мэри, в детстве капризная, сын - дядя Митя (охотник, немного агрессивный, как все Мити), сын - дядя Миша (мягкий, симпатичный, хороший мальчик).
Пятнадцатый год - это Житомир. По-видимому, свой первый год я проводил главным образом в Житомире, у меня есть фотография, где я родился - на Большой Бердичевской улице, у брата дедушки Павла Петровича - дедушки Коли. Житомир: между Монастырской и Базарной улицей. На Базарной улице стояла пожарная каланча. Вернувшись из Одессы, я узнал эту каланчу, мне было тогда около трех лет.
Как я воспринимал маму и папу? Мама и папа - само собой разумеющееся. А тетя Мэри - более яркое впечатление, праздничное. Наверное, потому, что она меня баловала. Мама и папа как будто я сам.
* * *
1918 год.
В Житомир из Одессы ехали в середине лета, с вокзала добирались на извозчике, в сумерках, по-видимому, с мамой, тетей Мэри и Нелли Лакьер. Вокзал далеко, деревянный. Я уже хотел спать. Подпрыгивал маленький смешной житомирский трамвай - я видел потом такой в Сан-Франциско - гористый город, - их крутят там вручную.
Во мне было какое-то ожидание. Темнеет, темнеет, и поздние сумерки без света. Появление Башни и Базарной улицы меня схватило за сердце. "Желтый дом на Базарной улице", недалеко от Садовой, той, которая мне приснилась. А с другой стороны церковь шатровая, она потом сгорела. Я наконец приехал домой. Помню одну деталь: ужина не было, меня положили в постель, и рука тети Лены потушила бра в виде ландыша. Этим летом: около дома был сад и огород, скромно - Николинский больше. В саду стояли столик и скамейки, над ними ольха с сережками. Под этим деревом собиралась вся молодежь. Я, конечно, был любимец. Вроде у меня постоянно день рождения.
* * *
Первые впечатления от тети Мэри: с яблоком. Походка княжны Марьи. А фигура - изумительная. Эмансипированная женщина. Ненавидела "муж и жена". Гораздо больше ей нравились "возлюбленный", "любовники".
* * *
Выздоровление. Один раз я вышел в столовую, и там был дедушка. Послышался звон повозки - все это образовало какой-то флюид, который развернулся впоследствии, когда я слушал написанное в 1917 году: "Мимолетности", Скрипичный концерт Прокофьева, звучала шарманка. Шагал... Я играл эти сочинения и думал: вот это откуда. Что-то подсознательное. Позванивание в "Мимолетностях", сумерки. Какое-то беспокойство. Неблагополучие, но поэтично. Не Дебюсси, а Прокофьев.
В Скрипичном концерте есть место, похожее на "Мимолетности", в последней части. Приемы несколько банальные, нарочно, шарманка. Шагал - это все нарочно. И я маленьким это понял, - настроение ночи с глазами сквозь ширмы. Что-то странное. Потом привычка: в каждой тени искал раскосые глаза. Сам себя пугал.
Помню шляпки гвоздей на стульях, я их ковырял. Дедушка мне что-то сказал. Неуютно. Я был слабый. В окне уже голые деревья, белесая погода, видна труба какого-то завода, которая дымила. Нельзя сказать, чтобы я был идеальный мальчик. Я что-то вытворял, проказничал, два дяди держали меня и лупили самым натуральным образом. Главным образом, конечно, дядя Митя. Мама, правда, хлопала по рукам. Дедушка считал, что лупить - правильно и нужно. Тетя Мэри заступалась, но и ей попадало. Я же все время думал: как я им отомщу, я им покажу! Я пока маленький, но потооооом!
1919 год.
< ... > Первое и самое раннее и самое БОЛЬШОЕ влияние на меня оказала тетя Мэри (Тамара Павловна Москалева. За границей - Дагмара фон Рейнеке).
Она все время сидела за столом с красками, рисовала, занималась графикой и нарисовала книгу про меня. Я стоял рядом и толкал ее, она говорила: "Светик, не толкайся". Тетя Мэри нарисовала "Лесную сказку", с текстом о "маленьком принце" - Светике, который спал, ему снился лес, феи, оркестры насекомых, жуков, ведьма, леший, потом проснулся, и... рядом мама. Рыжеволосый маленький принц среди фей и эльфов. В этой сказке - атмосфера детства: волшебство, доброта, сказка, феи, эльфы. И папа сочинил "Григовскую" пьесу - очень в духе рисунков тети Мэри.
Дедушка играл на пианино. Я же в Житомире не имел отношения к музыке. Мир был населен феями, духами, ангелами, все время лес, лес, лес, озера, цветы. С детства я привык к запаху красок. Тетя Мэри рисовала акварелью и обводила контуры тушью. В ответ на упреки в ничегонеделании она отвечала: "У меня нет настроения". Была человеком настроения. Как и я, между прочим. Одеты все были ужасно, все рвалось, все зашивалось. И вот наконец дядя Коля, дядя Миша и дядя Митя стали работать на подсочке , добывали из смолы канифоль. Страшно грязная работа. Запах смолы - это тоже запах детства. Дедушка варил живицу и получал из нее канифоль. Канифоль - мыло - продукты.
1920 год.
На Рождество был такой случай:
"Пойдем смотреть на звезду" - это значило выйти на улицу и искать ее. Где она. Что-то совсем особенное. Приближается какая-то фигура. С фонариком. Дед Мороз. От счастья и удовольствия я похолодел. Он мне что-то говорит, хвалит, дает мешочек с подарками.
"Спасибо".
И ушел с фонариком.
Изумительные игрушки, бабушкины , старинные. Кавалеры, дамы, труба, изнутри выстланная шелком, и внизу под елкой стояла из твердой бумаги картина - барельеф - голубые облака и через прозрачную бумагу картинки Рождества Христова, объемная панорама - слащавая. Конечно, я очень любил колокольчики. В общем, меня баловали.
Когда я пришел на елку, около нее стояли в белом чистом мама, тетя Мэри; они были ангелами и пели. Никакой религиозности. Хорошая традиция с душой, а не религия. Сначала мы смотрели на звезду; они делали медовые пряники в виде сердца, месяца, бубны, трефы, утенка, кругленькие шарики из кофе и жженого сахара (большевистский шоколад). Никакого вина, конечно. После этого Рождества пришла идея навестить бабушку Рихтер. Тетя Грета, Мэри, мама, Зося и я снова надели белые рубашки и зимой пошли в них одних под пальто. И пришли. Тетя Кристина сидела у постели бабушки, я держал елку со свечками, тоже как ангел. Бабушке было 92 года. Они пели, а тетя Мэри сидела рядом со мной и следила за свечками. А потом мама экзальтированно бросилась на шею бабушке, и меня это, помню, покоробило. И разрушило все настроение. Больше я никогда не видел бабушку.
1921 год.
...Папа ужасно боялся сцены, потому что редко (в отличие от Вены) выступал. Поэтому мама велела мне играть при гостях ОБЯЗАТЕЛЬНО ВСЕ, что я мог и хотел. Папа не хотел слушать, но мама настаивала на своем: пусть играет все, что ему заблагорассудится. Так я и стал сочинять. Мама была очень умнохитрая. Я жил как в золотой клетке, но не в клетке, а в чем-то обособленно отдельном.
* * *
В немецкий детский сад меня решили определить через Frau Pastor, Эрну Шиллинг. Я увидел, как двор полон детей, которые все орут и бегают. (Масса детей - это ужасно, у меня было страшное интуитивное чувство, что впереди САМОЕ СТРАШНОЕ ВРЕМЯ в моей жизни.) Я стал туда ходить. Там был еще праздник, я изображал "Сентябрь". Все родители расположились амфитеатром, и мама сидела и смотрела в лорнет! Я был одет как охотник (но я же вегетарианец!). Шапочка с помпончиком. Во время выступления я запнулся, забыл, помню только: "Жber die стерня".
А впереди стояла маленькая девочка, "Декабрь", и держала в руках елку. Помню, во время перерыва мы находились в другой комнате, и это было мне странно! Как же?! Ведь надо выступать, а там стоит визг и крик, дети разглуздались, но я не принимал участия в этом.
< ... >
* * *
Папа по вечерам всегда занимался, по два-три часа. Я сидел на коленях у мамы (чувство защищенности) - в этот период я привязался к маме по-настоящему. А папу я абсолютно не боялся, хотя очень уважал. Однажды на меня наябедничали. И мама велела, чтобы папа меня отдубасил. Папа занимался, и вдруг у меня шелохнулась внутри эмоция, и мне показалось: начали распускаться, на глазах, цветы, мне и сейчас так кажется. Ноктюрн № 5, Fis-dur. Так меня ударила музыка. До тех пор музыка не имела для меня большого значения. Мама всю жизнь хотела, чтобы я играл этот ноктюрн.
В 1986 году я жил в Инсбруке, и хозяйка пансиона, в прошлом пианистка, попросила меня сыграть его. Мне неожиданно пришло в голову выучить его, на bis. И вдруг я сообразил, что это - 10 ноября - день рождения мамы. Выучил и сыграл. Именно когда начал учить, поразился этому совпадению. С детства у меня было на слуху все, что папа играл, 23-й Этюд Шопена, Первое и Третье скерцо, Третья баллада и терцовый Этюд, "Карнавал" Шумана, Лунная соната. Традиционный романтический репертуар. Хороший, но заигранный. Я тогда уже решил ни за что не играть Лунную и "Карнавал". УПРЯМСТВО. Как только мне скажут: "Вы должны играть сонаты Шопена или Третий концерт (Рахманинова)", я сразу же решаю, что не буду ни за что. Сюда относятся Первый концерт Шопена, Третий Прокофьева, Четвертый и Пятый Бетховена. Легенда: Рихтер - хороший пианист, но с проблемами в репертуаре. Хорошенькое дело! У меня было семьдесят программ. Но это неслучайно. Я слышал эти сочинения в хорошем исполнении, для меня не было бы открытия. А иногда я влюблялся в не самое лучшее и играл с наслаждением.
Зрительный рисунок нот имел для меня значение - арпеджионный Этюд Шопена. Прелюд Рахманинова, Второй, си-бемоль-мажорный, довольно банальный. Но очень эффектный. До-мажорный Музыкальный момент Рахманинова (я играл его на "Декабрьских вечерах") - я его называю "Ниагара".
* * *
Мамино признание: я очень старалась, когда ожидала тебя, читать, слушать и смотреть только самое красивое. Рафаэль. И вот какой результат.
* * *
Папа играл против алтаря, на третьих хорах, на органе. Он брал меня с собой, для развлечения. Я слушал, ничего не понимал, что говорил пастор (очень хороший!). Он был пожилой, голос звучал серьезно, гармонично и убедительно. Его все ценили. В жизни он, по-моему, был возмутительный человек. Кирха. Я сидел рядом с папой. У него был тихий, приятный юмор. Время от времени он выходил на улицу курить, обкуривал меня со всех сторон, и с тех пор я обожаю накуренные помещения.
Наверху, на лестнице, находились два служителя, которые накачивали орган. Потом уже, лет в 15, у меня был ключ. Я быстро накачивал и потом играл три минуты. Иногда я ходил туда ночью и в огромной кирхе включал все регистры и брал страшный аккорд. И лазил на башню. Она была закрыта (одна из боковых сзади). На башню вела поломанная лестница. Дверь с чердака - пропасть - лестница - пропасть. Лестница была такая: надо было подтянуться над пропастью, притом лестница висела на волоске, одна ступенька была отломана. Я вылезал на крышу, и все повторялось. И так я делал много раз.
От органа ниже по лестнице наталкивался на закрытую дверь. За ней находилась розетка над главным входом. Она не была застеклена, и в нее врывался шум города, этюды Шопена из консерватории напротив, извозчики. Городской шум и рояль, скрипки. Я очень любил смотреть все регистры, были такие, которые папа редко брал: как сирены... Хороший орган. Папа обладал одной замечательной особенностью: настоящим даром импровизации именно на органе. Однажды была какая-то свадьба. Входят, и папа вдруг сел и сымпровизировал такой свадебный марш, что сам удивился. И конечно, потом забыл. В папе не было никакой солидности, он молодой. О! Очень галантный, тонкий человек, со скрытым юмором. И красивый. Все его очень любили.
* * *
Первое впечатление от оперы, когда я разревелся. Меня повели на оперные отрывки в консерваторию. Открыли занавес; такие красивые тети, они пели, потом очень испугались, когда подошли два дяди; консерваторские декорации - Любаша долго ходила. Потом занавес закрыли, и я устроил такой рев! Ну, слава Богу, это было не все. ("Царская невеста".) "Демон" Рубинштейна. Ангел с серебряными крыльями. Демон в черном с золотыми звездами. И последняя сцена с умучиванием Тамары, не очень красивой одесситки. Мама говорила, что она с Дерибасовской.
"Богема", Мюзетта. Прощались-прощались, и выскочила другая пара. Мими зябла, а Мюзетта - такая блондинка. Маме очень нравилось. Мама была за новую музыку и иногда играла. "Бергамасскую сюиту" Дебюсси - вот что она чаще всего играла. Я с детства питал слабость к меццо-сопрано. Далила, Амнерис - в браслетах. И я тогда стал влюбляться в таких, коварных. Мама и папа издевались надо мной, называли певицу лошадью, но она все же была красивой. Родители всегда посмеивались надо мной. Мама понемножку менялась, она стала играть роль мстительной львицы, светской дамы, вносящей блеск и живость в общество. Папа тоже имел свой шарм и был интересен своей скрытностью, "венскостью".
1922 - 1923.
Первый раз, когда я по-настоящему был в лесу: блики на деревьях, солнце, масса сиреневых вьюнков. Выехали на поляну, через речку Лесная Каменка, которую можно было перешагнуть, к Романовскому дому, и поселились в нем на неделю. Там были клопы, и мы спали на тюфяках, окруженные папоротниками, спасающими от клопов. Помню: ночь, луна, через веранду видны лес и куски тумана, и вроде там что-то делается очень привлекательное. От Романовской слободки мы отправились однажды к дяде Мите на подсочку, там были его жена Женя и дочка Валя, в этом месте сосны стояли как палки, сосны - сосны - сосны. Основное воспоминание о фотографировании. Нам даже давали мед. По-хорошему, по-свойскому, по-лесному. Я все время был у реки, папа с мамой пошли купаться, я остался один. Вода брызгала, и мама очень смеялась. Ей был тридцать один год. И потом вдруг послышался немецкий возглас: "Хо-хо! Хо-хо!" - это пришел дядя Эдуард, Итин отец. Он все приближался, и когда его стало видно, дядя Коля его снял. В последний день стало грустно, потому что надо было уезжать из леса.
Дядя Коля, мама и тетя Мэри очень дружили. Дядя Коля столп семьи. Мама стала говорить с ним, а я ходил вокруг в лесу и, видимо, очень чувствовал тогда самую сущность леса. Уходил - заблужусь - возвращался - они там. И когда мы возвращались, я остался один на мостике; сел на мостик, и на меня напала меланхолия и поэзия, и я этим упивался, у меня были цветы, и я бросил их, они плыли по воде. Близость к природе очень остро почувствовал. Мама потом меня спрашивала: "Почему ты такой задумчивый"?
* * *
Мы с папой ходили гулять в лес около дома Романовских и доходили с ним до запущенной железной дороги в траве, и, помню, папа мало говорил, у нас было очень хорошее молчание (так продолжалось всю жизнь, пока я не испортился). Папа сорвал дикую гвоздику, и я это запомнил.
Публикацию подготовила Валентина Чемберджи. Рисунки Тамары Москалевой
Газета "Культура"
|
