Автор: Лев Наумов
Заголовок: Остров радости
Каждая моя беседа с Рихтером оставляла сильнейшее впечатление, каждая встреча с ним для меня была подобна шоку. Гениальность его проявлялась во всем.
Рихтер как личность сыграл в моей жизни огромную роль. Я помню концерт в Малом зале Московской консерватории, где он играл «Остров радости» Дебюсси (Рихтер очень любил эту музыку). Это было удивительное ощущение открытия, радостного, свободного, гениального — чудо, которое передать невозможно.
Впервые я услышал о нем еще до войны. Тогда все в Консерватории говорили, что есть такой Рихтер, который гениально играет Шестую сонату Прокофьева, и что сам автор обожает его игру. А увидел я Рихтера впервые в классе у Генриха Густавовича, — он играл Сюиту соль минор Баха. Рихтер перевернул все мое представление о Бахе. Вместо привычного детализированного и «разукрашенного» исполнения каждой части в отдельности, он создал целое из разноплановых композиций — вторая часть контрастировала с первой, третья со второй, и получался цикл, в котором эти контрасты звучали как нельзя лучше. Потом я слышал подобное исполнение у Гулда, который играет монолитно, но с такой степенью активности, что порабощает уже с первой ноты.
Познакомились мы с Рихтером так. Время от времени на дверях класса Нейгауза в Консерватории появлялась записка: «Генрих Густавович болен, занимается дома». И ученики отправлялись к нему домой, и там играли на двух ужасных роялях. Однажды во время такого занятия я застал Рихтера, и Генрих Густавович, уходя, попросил его со мной позаниматься. И я Рихтеру играл. Он поразил меня своей добротой и какой-то застенчивостью. Потом мы часто встречались у Нейгауза дома. Это были чудесные вечера. Помню, как замечательно Рихтер и Ведерников вдвоем импровизировали на этих роялях.
У Рихтера были удивительные руки — не «пианистические», а похожие на руки скульптора, огромные; они вызывали представление не о нежном, тонком искусстве музыки, а о глыбах мрамора или глины. Станислав Генрихович Нейгауз рассказывал, что, когда он был маленьким, то очень любил смотреть на руки Рихтера во время его занятий с Генрихом Густавовичем. Эти руки были такими удобными для исполнения, что, казалось, только так и можно играть, и что это очень просто.
«Просто играть!» Когда я бывал на концертах Рихтера, у меня всегда, вместе с восторгом, возникало странное ощущение: все казалось таким простым и ясным, как будто срывался занавес или какой-то покров, и оставалась истина, которая должна быть перед лицом каждого исполнителя. И после концерта я бежал к роялю и думал: «Вот теперь-то мне все понятно, вот сейчас сыграю так же!» Ничего подобного! Рихтеровское исполнение пробуждало вдохновение и в то же время затрудняло работу, поднимая исполнительскую планку на небывалую высоту. Чтобы играть «просто», надо быть Рихтером.
Хотя Святослав Теофилович не хотел преподавать — он в большой степени был педагогом на сцене. Его исполнение открывало такие горизонты, такие новые области, что каждый задумывался. Рихтер никогда не играл привычно. Любую вещь, даже самую заигранную, он исполнял не так как все. Он как будто переворачивал все вверх дном, а на самом деле сочинение становилось чище, более увлекательным и как будто новым, точно оно и не заигрывалось вовсе.
Рихтер играл, как мне казалось и не очень удачные произведения, хотя сам говорил: «Я играю только что люблю, и всегда хорошее. Слушая его игру, я часто думал о том, что исполнитель является одновременно и соавтором композитора, как бы дорисовывающим то, что в нотной записи, вероятно, и нельзя передать. Сам же Рихтер считал, что самое главное — «ничего не делать» помимо автора, а играть только то, что написано в нотах. Так же говорил и Нейгауз и, быть может, Рихтер от него и унаследовал такое отношение к исполнительству Они были очень похожи: по масштабу, по устремлениям, по честности, по отношению к музыке как к чему-то святому, по уважению к автору. Выполнить все указания, которые стоят в нотах, для Рихтера было обязательно. На первый взгляд, он как бы сковывал себя этим. Но при этом его игра разительно отличалась от всех других исполнений. Исполнение Рихтера было настолько индивидуальным, и в то же время настолько «классическим», что, казалось, после него уже невозможно играть по-иному. Он очень сдержанно относился к музыкантам, которые играли субъективно — к такого рода исполнителям он относил, например, Гленна Гулда, хотя и считал его гениальным музыкантом.
Святослав Теофилович часто мне говорил, что ненавидит, когда во время кино- или телесъемки исполнения показывают его лицо: заметив это, он мог, например, показать язык прямо в камеру. «На лице отражена моя мучительная работа, — говорил он, — а это не то, важен лишь результат». Он считал, что на концерте нужно только слушать. Мне же как раз было интересно не только слушать, но и смотреть, наблюдать за ним, потому что лицо отражает такие таинственные переживания, которые руками и пальцами нельзя передать даже на самом хорошем рояле. Мне важна мимика. Она может иногда даже противоречить тому, что играют, или соответствовать, или дополнять, но равнодушного, отрешенного лица во время исполнения я не признаю. Лицо Рихтера было поразительным. Помню одно исполнение финала «Апассионаты» — никакая аудиозапись не может этого передать, это надо было видеть! Мимика Рихтера напоминала сцену из «Короля Лира», где Лир идет по степи, его предали, а на его голову обрушиваются буря, молнии, гром, град, и он рвет на себе волосы. Само же исполнение казалось столь простым...
У Рихтера в исполнении участвовало все тело, от кончиков пальцев на ногах до макушки головы — он играл всем существом, и за роялем всегда напоминал мне пантеру или льва. Он был могуч, организм был у него превосходный, и я считаю, что он умер необычайно рано — казалось, мог бы прожить еще лет пятьдесят. Выносливость его поражала. Когда Слава просил меня аккомпанировать ему концерты, над которыми он работал, я всегда с радостью соглашался. Иногда он спрашивал совета. Я осторожно что-то предлагал, он милостиво соглашался: «Да, пожалуй». Потом: «А теперь давайте пересядем, поменяемся роялями... А теперь пригласим послушать Ниночку». И продолжалось это часов пять-шесть. Я изнемогал. Тогда он говорил: «Лева, я вижу, что Вы устали. Идите домой, а я позову аккомпанировать Яшу Мильштейна». И продолжал репетировать.
Я любил следить за движениями Рихтера во время игры. Это было увлекательно, как детектив. Например, он мучился с какой-то трелью в моцартовском концерте, она ему не удавалась. При его-то возможностях — не удавалась трель! И вдруг он сказал: «А вы знаете — я понял, как это сделать! Надо в этот момент взмахнуть левой рукой, и тогда освобождается энергия и все получается». Это было так мудро и в то же время просто!
Рихтер замечательно, нестандартно, оригинально умел говорить обо всем. Например, любил с гостями обсуждать, кто из композиторов гениальный, а кто просто хороший.
— Кого мы назовем гениальным? — спрашивал он.
— Баха! — отвечаю я.
— Ну нет, Бах — вообще вне всякой классификации, он выше всех. А гениальные — это Моцарт, Бетховен...
А потом оказывалось, что он Гайдна любит играть больше, чем Моцарта. Из русских композиторов он выделял, прежде всего, Мусоргского, и нежно любил Римского-Корсакова, особенно первую картину «Сказания о невидимом граде Китеже» — она его пленяла чистотой. Еще Рихтер любил спрашивать:
— А кто из композиторов был хорошим человеком?
Я говорю:
— Наверное, Бородин был хороший человек.
— Да, да, он был добрый. А вот Вагнер был гениальный композитор, но человек паршивый. А Лист был хороший, он помогал друзьям, делал
аранжировки, чтобы пропагандировать работы тех музыкантов, которых он ценил. Бетховен был, наверное, трудный человек.
Он изучал биографии, интересовался обстоятельствами жизни композиторов. Однажды у него в гостях мы слушали «Молоток без мастера» Булеза — поэму для голоса с оркестром. Это трудная музыка, но Рихтер уверял: «Это не шарлатанство, я точно знаю, что Булез — не авантюрист, а замечательный музыкант, поэтому нам надо еще раз послушать и постараться понять».
Я люблю возиться с различной техникой, был кинолюбителем, много фотографировал. И меня поражало, как Святослав Теофилович ненавидит все, связанное с техническим прогрессом. Он вздыхал о свечах и каретах; самолет для него не существовал вообще. Когда понадобилось ехать на гастроли в Америку, он плыл на пароходе, а когда добирался в Японию, то ехал через всю страну с гастролями, пересаживаясь на самолет лишь на Дальнем Востоке; а на обратном пути — вновь турне с востока на запад, которое он специально планировал, чтобы не лететь. Во время путешествия играл в музыкальных школах, рабочих клубах — и в этом вновь проявлялись его простота и величие.
Я счастлив, что однажды в мою жизнь, как вихрь, ворвался Святослав Рихтер, этот грандиозный «остров радости».
Воспоминания записала Екатерина Алленова
|
