Автор: Милица Нейгауз
Заголовок: Святослав Рихтер в семье Генриха Густавовича Нейгауза
Слава Рихтер появился впервые в нашей квартире осенью 1937 года. Позже он вспоминал, как шел и волновался, но когда моя мама широко распахнула перед ним дверь и гостеприимно сказала: «Пожалуйста, проходите!» – его волнение улетучилось.
Папа так описал эту первую встречу: «Студенты попросили прослушать молодого человека из Одессы, который хотел бы поступить в консерваторию в мой класс. «Он уже окончил музыкальную школу?», – спросил я. «Нет, он нигде не учился». Признаюсь, ответ этот несколько озадачивал. Человек, не получивший музыкального образования, собирался в консерваторию! Интересно было посмотреть на смельчака. И вот он пришел. Высокий, худощавый юноша, светловолосый, синеглазый, с живым, удивительно привлекательным лицом. Он сел за рояль, положил на клавиши большие, мягкие, нервные руки и заиграл. Играл он очень сдержанно, я бы сказал, даже подчеркнуто просто и строго. Его исполнение сразу захватило меня каким-то удивительным проникновением в музыку. Я шепнул своей ученице: «По-моему, он гениальный музыкант». После Двадцать восьмой сонаты Бетховена юноша сыграл несколько своих сочинений, читал с листа. И всем присутствующим хотелось, чтобы он играл еще и еще. С этого дня Святослав Рихтер стал моим учеником».
В тот учебный год Слава часто приходил к нам в гости, а с сентября 1938 года папа пригласил его жить у нас, и он окончательно к нам переехал. По тем временам считалось, что мы живем очень просторно – в отдельной трехкомнатной квартире с ванной и горячей водой. В одной комнате была спальня родителей и одновременно столовая, в другой жили бабушка, мой двоюродный брат Сережа 13-ти лет и я 9-ти лет, в третьей стояли два рояля и спали Слава и наша собака Альма. Постоянно приходили к нам два моих брата: Адик 12-ти лет и Стасик 11-ти лет. Их мать Зинаида Николаевна – первая жена моего отца – вышла замуж за Бориса Леонидовича Пастернака, и мальчики жили в семье Пастернака, но почти еженедельно бывали у нас. Обычно каждый день приходил к нам юный Толя Ведерников, талантливейший музыкант, ученик отца. Он был вундеркиндом в Харбине, концертировал мальчиком в Японии, в 1936 году шестнадцати лет решил учиться у Нейгауза, приехал с родителями в Москву и поступил в Консерваторию. Вскоре родителей арестовали, и Толя остался один. Папа сказал ему, что он может считать наш дом своим домом. С тех пор Толя подружился со всеми обитателями нашей квартиры и стал регулярно бывать у нас.
Славу любили все жители нашей квартиры: родители как сына, а мы, дети, как старшего брата. Слава отвечал всем нам тем же. Он не только восхищался моим отцом как музыкантом, но и преданно любил и его, и мою маму. К нам он относился как к любимым малышам и даже пытался нас воспитывать, но чаще вел себя с нами как ровесник.
Все мы – и мама, и дети, и ученики, и многие друзья – буквально боготворили моего отца, человека необычайной одаренности и редкого обаяния. Он ежедневно занимался на рояле сам; по его собственному выражению, у него был «миллион» учеников, к тому же он давал концерты, открытые уроки, читал лекции. Широта его знаний и интересов была необъятной. Папа в своей книге «Размышления. Воспоминания. Дневники» написал о себе: «направленный к Добру человек».
И действительно, атмосфера добра и любви царила в нашей семье.
Моя мама была человеком широкой души. Каждого приходящего в наш дом она встречала с искренним радушием, стремилась накормить всех, кто бы к нам ни пришел: будь то моя подруга, или товарищ мальчиков, или пришедший на урок ученик отца. Подлинный оптимист, она философски относилась к невзгодам жизни. По поводу всевозможных неприятностей обычно восклицала: «Какие пустяки!» Мама нежно любила нас и заботилась обо всех.
Мама обожала Славу. Она прощала нам все проказы, если Слава в них участвовал. Она заботилась о нем как о сыне. Беспокоилась, не голоден ли он, старалась накормить повкуснее. Мама была истинным любителем музыки. Она бывала на всех, без исключения, концертах отца, а позднее на всех концертах Рихтера, Ведерникова и Станислава Нейгауза. Она старалась не пропускать и выступлений Гилельса, Зака, Софроницкого, и многих других музыкантов.
Слава подарил маме свою фотографию с надписью: «Дорогой Милице Сергеевне от любящего Славы. 1 августа 1942 года».
Моя бабушка была душевным человеком. Она близко к сердцу принимала жизненные перипетии своих родственников и друзей. К ней приходили многие люди и всегда находили сочувствие и добрый совет. Бабушка интересовалась жизнью всего мира, постоянно слушала радио. Помню, как она беспокоилась о судьбе папанинцев, дрейфовавших на льдине в Северном Ледовитом океане. С неизменным юмором она рассказывала разные истории. Бабушка так же, как все мы, любила Славу.
Сережа был добродушным невозмутимым флегматиком. Обычно он сидел в кресле и читал книгу. Как у нас говорили, он «глотал» книги. Он был очень способным к наукам, но я не помню его с учебником в руках. У Сережи было много друзей: он был верным другом.
Адик, белокурый голубоглазый красавец, был открытым и общительным мальчиком. Доброта и радушие светились на его лице. Помню, как он сказал моей бабушке: «Варвара Ивановна! Я с радостью подарил бы Вам несколько лет моей жизни!» Буквально все, с кем он общался, любили его.
Стасик был молчалив, застенчив. На его лице блуждала милая, загадочная улыбка. Он учился в то время в школе имени Гнесиных у Валерии Владимировны Листовой. Стасик был разносторонне одаренным мальчиком: умел решать трудные математические задачи, интересно писал сочинения, изобретательно играл в шахматы, с увлечением рисовал. Борис Леонидович говорил, что при желании Стасик мог бы стать художником. В силу стеснительности Стасик не бывал заводилой каких-либо проказ, но неизменно приходил в восторг от любого комического эпизода.
В нашем доме любили веселье и развлечения. Часто по вечерам приходили мои подруги, друзья мальчиков, родственники, ученики отца. И хозяева, и гости чувствовали себя одинаково свободно и непринужденно. Душой нашей детско-молодежной компании неизменно был Слава. Он был неистощим на выдумки – сочинял театральные пьесы, которые мы тут же играли, ставили шарады, «живые картины», играли в «мнения», в настольную игру «Жизнь художника», которую Слава сам придумал и нарисовал на большом листе картона.
В те вечера, когда Славы не было дома, центром компании становился Толя Ведерников, веселый, жизнерадостный, независимый и в жизни, и в суждениях. Он приходил к нам в дом с пачкой пельменей и тут же раздевался до трусов. Бабушка, увидев это, немедленно уходила в свою комнату со словами: «Я не привыкла видеть голых мужчин!», а Толя шел за ней, говоря: «Варвара Ивановна! Посмотрите же, какой я красивый!» Затем Толя возвращался на кухню, варил пельмени, съедал всю пачку, угостив несколькими пельменями Альму, удобно усаживался в кресле (мы скапливались вокруг) и начинал рассказывать очередную сногсшибательную историю. Толя обладал столь богатой фантазией, что запас его историй был поистине неисчерпаем.
Слава многие годы дружил с Толей.
Когда днем мы собирались все вместе во главе со Славой, наши забавы становились более озорными. Мы бросали с балкона нашего пятого этажа надбитые тарелки в выбранную мишень. В нашем дворе в то время шла стройка и валялись кучи строительного мусора. Эти кучи мы и «обстреливали». Всеобщее ликование не знало границ. Однажды мамы не было дома и мы (Слава, Толя, Сережа, Адик, Стасик и я) совсем расхулиганились. Хватали и целые тарелки. Кидали, кто дальше зашвырнет. Кричали, хохотали, Альма лаяла. Внезапно вошла мама: «Что вы тут делаете?! Вы что, разбили все наши тарелки? Какое безобразие!» – и, увидев, что Слава держит наготове тарелку, добавила: «Ну, хорошо, еще одну и довольно!»
Слава был, как говорят, «совой» – он любил по утрам долго спать. Сережа, наоборот, вставал рано и часто развлекался тем, что будил Славу. Сначала Сережа подносил к славиному носу первый попавшийся под руку предмет. Слава, почувствовав какое-то неудобство и еще не проснувшись, отстранялся. После этого Сережа плескал ему в лицо холодной водой. Слава окончательно просыпался и, рассвирепев, кидался вдогонку за Сережей, чтобы ему наподдать. Слава любил всевозможные остроумные выходки и смеялся над ними. В том случае, который я описала, он одновременно и смеялся, и грозил Сереже своим огромным кулаком.
Эти утренние пробуждения, по-видимому, ярко запечатлелись в Славиной памяти. В 1980 году он мне написал из Праги: «... А сегодня ты мне снилась, представь себе: вошла ко мне и стала будить меня с барабаном, причем очень активно».
В те годы, когда Слава концертировал, он продолжал свои пешие прогулки по городам и их окрестностям и в нашей стране, и за границей. Славин близкий друг, чех Карел Старек говорил, что Слава изучил Прагу лучше коренных пражан. Однажды Слава шел по Лос-Анджелесу и к нему подошел полицейский и сказал, что опасно ходить пешком по городу: могут напасть бандиты. Действительно, Слава в тот момент был один на улице. (Американцы же не ходят пешком: они или на чем-нибудь едут, или бегают трусцой для укрепления здоровья).
С Карелом Стареком Слава подружился в конце 1950-х годов, когда тот был секретарем посольства Чехословакии и жил в Москве. Мы все, кто познакомились в то время с Карелом, полюбили его за доброту, искренность, сердечность, заботу о людях. Слава дружил с ним до конца своих дней.
***
Отец часто устраивал у нас музыкальные и литературные вечера. Слава и Толя играли современную музыку или на двух роялях разыгрывали оперы Рихарда Штрауса, симфонии Малера, а Слава и ученик отца Дима Гусаков – оперы Вагнера. (Слава утверждал, что Толя терпеть не мог Вагнера.) Однажды отец с Мироном Борисовичем Полякиным исполнили на одном из таких домашних вечеров Крейцерову сонату Бетховена. Приходил наш сосед Сергей Сергеевич Прокофьев, он обычно играл свои новые сочинения, а его жена Лина Ивановна, сидя в углу комнаты, шептала своей соседке: «Боже, как он колотит!»
Помню в такой же домашней обстановке исполнение Славой Пятого концерта Прокофьева. Толя Ведерников играл на втором рояле партию оркестра. Присутствовал Сергей Сергеевич, – стоя между двумя роялями, он дирижировал. Когда Слава и Толя кончили играть, Сергей Сергеевич сказал: «Молодцы!» – и подарил им по шоколадке. Вскоре Слава исполнял этот концерт с оркестром в зале Чайковского, а Сергей Сергеевич дирижировал. Это было в марте 1941 года.
В те дни впервые была у нас в гостях приехавшая из Одессы мать Славы – Анна Павловна Рихтер. По моим воспоминаниям, Слава обожал и отца, и мать. Помню, как-то зашел разговор о том, что в начале двадцатых годов люди жили бедно и не могли хорошо одеваться. Слава тогда с гордостью сказал: «А моя мама всегда красиво одевалась. Она сама шила платья».
Непременным участником наших молодежных сборищ была племянница моей мамы Вера Прохорова, в то время студентка Института иностранных языков, постоянно заботившаяся о родственниках и знакомых, нуждавшихся в помощи. Дружба Славы и Веры началась со дня их первой встречи у нас, в декабре 1937 года. В 1942 году, когда Славе стало опасно жить в нашей квартире, Вера и ее семья (мать и сестра) пригласили его переселиться к ним. Слава жил у Веры до 1946 года.
В августе 1950 года Веру арестовали. Слава предупреждал Веру, что ее близкий друг – опасный человек, может на нее донести. Она не верила и говорила с этим человеком обо всем с полной откровенностью. Увы, в тюрьме Вера убедилась, что Слава был прав. Вернувшись через шесть лет в Москву, она спросила Славу, откуда он знал, что этот человек – доносчик. Слава ответил, что он ничего не знал, но ему так казалось.
В сентябре 1950 года Слава послал ей поздравительную телеграмму по случаю именин. Адрес он написал так: «НКВД. Тюрьма. Вере Прохоровой». Следователь прочел Вере текст телеграммы: «Поздравляю, целую. Слава». Веру обвинили в антисоветской агитации и приговорили к 10 годам лагерей строгого режима. Помню, как Слава волновался за Веру и очень хотел навестить ее в лагере, но в то время свидания не разрешались. Известно, что человеческий характер ярко проявляется в экстремальных условиях. Вера вела себя в лагере самым достойным образом. Как свидетельствовала ее лагерная приятельница, Вера была эталоном чести. В 1955 году Верин друг, писатель Юрий Нагибин организовал ходатайство о Вериной реабилитации. Помню, это ходатайство подписали: Ю.М.Нагибин, Г.Г.Нейгауз, С.Т.Рихтер, Б.Л.Пастернак, И.Р.Шафаревич. В 1956 году Вера была реабилитирована и вернулась в Москву.
Дружба Славы и Веры продолжалась до конца его дней.
С математиком Игорем Шафаревичем всех нас, и Веру в том числе, познакомил Слава. Мать Игоря, музыкант, в молодости жила в Житомире и была ученицей Славиного отца Теофила Даниловича и близкой подругой Славиной матери Анны Павловны и ее сестры Тамары Павловны Москалевой. Когда Слава приехал в Москву в 1937 году, четырнадцатилетний Игорь уже учился на механико-математическом факультете Московского университета. В студенческие годы Слава много общался с Шафаревичами, не раз приводил Игоря к нам в гости. Игорь же особенно подружился с Верой и ее семьей. Впоследствии Шафаревич стал выдающимся математиком, известным во всем математическом мире.
Много горя принесла нашей семье, как и большинству семей, война. Во время бомбежек Москвы папа, Слава и Вера Прохорова дежурили на крыше нашего дома: сбрасывали вниз зажигательные бомбы, предотвращая взрыв здания. А меня папа непременно загонял в бомбоубежище.
11 октября 1941 года папа написал в письме: «...Толя и Слава чудно играют. На молодежь война все-таки не так действует, как на меня, старика. Недавно состоялся мой «доклад» в ВТО о Шимановском, потом играли я, Толя и Слава. Слава играет гениально. 19-го октября будет его концерт в Малом зале». Этот концерт не состоялся – после московской паники 16 октября все концерты были отменены.
4 ноября 1941 года папу арестовали. В ордере на арест (позднее мне удалось его прочесть) написано, что причина ареста – отказ от выезда в эвакуацию. Папа стремился уехать в эвакуацию (оба его сына уже были эвакуированы: Адик с начала сентября лежал в туберкулезном санатории в городе Нижний Уфалей на Урале, Стасик с начала июля был с матерью в Чистополе), но мама отказалась ехать, так как больная бабушка не перенесла бы дороги (бабушка умерла в ноябре 1942 года). Папу обвинили в том, что он ждал немцев. На первом же допросе папа сказал, что он не мог их ждать, так как он противник гитлеровского режима.
Для всех нас и для Славы папин арест был тяжелейшим ударом. Естественно, мы знали, что папа ни в чем не виноват. Но мы также знали, как невинных людей арестовывали, и большинство из них уже не возвращались. Многие друзья (в том числе и папины ученики) помогали нам в то время. Мы жили в большом горе и волнении за папу.
В нашей квартире опечатали одну комнату. С этого момента в комнате с двумя роялями жили Слава, Сережа и бабушка, а я переселилась к маме. Слава по-прежнему жил у нас. Он один в нашей семье в то время зарабатывал деньги – выступал в сборных концертах, часто играл на радио. Все деньги он отдавал моей маме. Несмотря на это, и мы, и Слава всегда были голодными.
19 июля 1942 года папа был выпущен из тюрьмы. Вся наша семья, включая Славу, почувствовала себя счастливой. Папа прожил дома три недели, а затем был отправлен в ссылку в Свердловск.
В сентябре вновь открылась Московская консерватория. Слава числился студентом пятого курса. Помню, как Славе звонили из консерватории и уговаривали поступить в класс Оборина или в какой-нибудь другой класс. Слава ответил категорическим отказом и сказал, что он ученик Нейгауза.
Зимой 1942-1943 года Слава начал давать сольные концерты. Помню один из таких концертов в зале Чайковского, куда я привела целую группу своих школьных подруг. Мы сидели в первых рядах в полупустом холодном зале в своей неказистой одежде (другой у нас в то время не было). В том концерте Слава исполнил две сонаты Бетховена (11-ю и 17-ю) и «Симфонические этюды» Шумана.
Помню, как Слава говорил, что «Симфонические этюды» – это вершина фортепианного творчества и даже трудно представить себе, как человек мог создать такое совершенство. Кто-то тотчас добавил, что рихтеровское исполнение «Симфонических этюдов» – это тоже верх совершенства.
Летом 1944 года Слава вместе с Игорем Шафаревичем принимал участие в Альпиниаде, посвященной 20-летию советского альпинизма. Она проходила на Кавказе в альпинистском лагере «Алибек». Слава вместе со всеми ходил в походы по горам, наслаждался красотами природы, переходил вброд горные реки, жил в палатке, варил кашу на костре, в это же время он прошел пешком через Клухорский перевал до Сухуми, где кто-то его спросил, не родственник ли он пианиста Святослава Рихтера, и Славу этот вопрос очень развеселил.
Папа вернулся в Москву осенью 1944 года. В день его приезда к нам в гости пришли Стасик, Слава, Толя и многие ученики и друзья. Хорошо помню Славино счастливое лицо, когда он обсуждал с папой последние музыкальные новости.
К тому времени Слава еще не закончил консерваторию: насколько я помню, он не сдал экзамена по марксизму. На обложках пластинок со Славиными записями изложена его краткая биография, где, в частности, написано: «Святослав Рихтер поступил в Московскую консерваторию в 1937 году и блестяще ее окончил в 1947 году». Действительно, Слава сдал экзамен по марксизму только в 1947 году.
Папа написал в письме в феврале 1945 года: «...С «кафедрой» (скоро таковых, к счастью, больше не будет) встречаюсь регулярно по средам, обычно у Мили Гилельса, и музицируем рьяно. Бывают: Миля, Яша Зак, Тося Гутман, Слава Рихтер, Толя Ведерников [...]. Из музыкальных явлений и впечатлений в Москве все-таки самое отрадное и крупное – это Слава. Чем больше его узнаю, тем больше его люблю и восхищаюсь им. Это именно то, что «потом» называют гением, а вначале «стесняются». Признание и успех его неслыханный и самой высокой пробы. А наряду с этим – за сольный концерт в Большом зале получает по ставке триста рублей. Красиво? Бытовые условия отвратительные: ни собственной комнаты, ни рояля. Играет у друзей, на ходу готовит все новые и новые программы. Не только талант его, но и энергия – поразительны. К тому же, что и должно было быть, – это человек кристальной души и настоящего прирожденного благородства – нет в нем ни одной мелочной и пошленькой черточки».
Затем папа написал в письме в октябре 1947 года: «А в четверг был такой чудесный концерт Рихтера с Дорлиак (он только «аккомпанировал»), что всю ночь не смог глаз сомкнуть от волнения и радости. Его гениальность все очевиднее. (Я-то о ней знал после 15-минутного знакомства с ним). Все мы как-то растем из земли ввысь – некоторые из нас очень высоко растут, но он прямо с высоты спускается на землю. Какие вы счастливые, что будете его сейчас много слушать!»
Устраивались у нас и студенческие вечера. Приходили папины ученики и другие музыканты. Сначала все хотели, чтобы играл Слава, и он играл. Затем начинались забавы: Олег Бошнякович с удивительным мастерством свистел, аккомпанируя себе на рояле, а после застолья педагог консерватории Кира Алемасова плясала на крышках двух роялей под полонез Шопена в папином исполнении.
Слава дружил с Кирой Алемасовой со студенческих лет и до конца жизни. Кира была очень талантливым человеком с бурным темпераментом. Она не только превосходный музыкант, но и литератор: писала либретто для детских опер, юмористические стихи. Она сочинила, например, для каждой буквы алфавита четверостишия, в которых каждое слово начиналось с этой буквы: остроумнейшие, лихие стихи. На любом празднике Кира с невероятным азартом пела залихватские песни под свой аккомпанемент на рояле. Кира регулярно писала Славе письма как в прозе, так и в стихах, чем его очень веселила. Слава всю жизнь с большой теплотой относился к Кире.
***
В детстве я думала, что Слава – самый умный человек на Земле. За свою долгую жизнь я была знакома со многими выдающимися людьми, но так и не изменила своего мнения. Из широко известных людей, с которыми я была знакома, могу поставить с ним в один ряд только Андрея Дмитриевича Сахарова и Бориса Леонидовича Пастернака. Слава прекрасно понимал людей: их настроения, горести, радости. Он искренне сочувствовал людям, которые жили трудно, были несчастны, старался им помочь.
Карел Старек написал мне в декабре 1990 года: «Я опять вместе со Славой и очень счастлив. Он все время думает о других и хочет, чтобы они жили хорошо. [...] Мы заботимся о Вас. Как будет с Вами всеми?»
Слава никогда ни на кого не кричал, невозможно себе представить, чтобы Слава мог кого-нибудь оскорбить или ударить. Я помню два случая, когда Слава на меня рассердился (конечно, он был абсолютно прав). Он не повысил голоса, он просто перестал со мной разговаривать и ушел. Но он не был злопамятен. Через несколько дней он пришел такой же ласковый, любящий, как всегда.
Если какой-то человек совершал, по мнению Славы, неблаговидный поступок, Слава переставал с ним общаться, исключал его из круга своих знакомых.
Слава был очень строг: предъявлял высокие требования и к своей игре, и к игре любого музыканта, терпеть не мог халтуру, недобросовестность.
Он написал мне в марте 1994 года из Токио: «Вчера играл три концерта Моцарта, и в конце мы бисировали последнюю часть. Играю, и ушам своим не верю – вся музыка не та: оказывается, ушли половина духовых. Я бешено обозлился».
Генрих Густавович на аналогичную ситуацию реагировал по-другому: он написал в письме в декабре 1949 года о своем концерте: «Играл неплохо, только оркестр и дирижерша в 5-ом концерте Бетховена подфунили. Все время играл сам за валторну, фагот и т.д.»
Известно, что Слава никогда публично не высказывался о политике. Политика его действительно не интересовала. Но он ненавидел несправедливости и насилия. Я знаю три случая, когда он всерьез воспротивился насилию.
Весной 1969 года Слава согласился дать концерт в Праге. Он должен был приехать туда из Вены. Он попросил администратора, чтобы за ним приехал из Праги Карел Старек на машине. После долгих переговоров с Прагой администратор сообщил, что это невозможно. (В августе 1968 года советские войска захватили Чехословакию, Карела уволили с работы и власти не разрешали ему выезжать из страны). Слава ответил, что в таком случае он не поедет в Прагу. На следующий день Рихтеру сообщили, что Карел приедет – он действительно приехал, и концерт в Праге состоялся. Я думаю, что Слава решил приехать в Прагу именно для того, чтобы чем-то помочь Карелу.
В декабре 1973 года был объявлен концерт в Москве в Большом зале консерватории, в котором С.Рихтер, Д.Ойстрах и М.Ростропович должны были исполнить тройной концерт Бетховена. За несколько дней до концерта Славе сообщили, что вместо Ростроповича будет играть Даниил Шафран (власти не разрешили Ростроповичу играть в Большом зале). Рихтер и Ойстрах сразу же отказались играть. В результате концерт состоялся, и играли С.Рихтер, Д.Ойстрах и М.Ростропович.
В начале 1980-х годов Слава давал концерт в Горьком. Он попросил администратора оставить два билета для академика Сахарова. После долгих выяснений администратор сообщил, что это невозможно. Слава сказал, что он не будет играть. Концерт состоялся, и А.Д.Сахаров с женой сидели в партере. Кстати, очевидцы мне потом рассказывали, что все откидные места в партере были заняты сотрудниками КГБ.
Славе нравилось все, что было, по его мнению, красиво. У него был зоркий глаз художника и безупречный вкус. Папа написал в письме в 1957 году: «На днях Слава Рихтер показывал у Анны Трояновской шестьдесят своих пастелей. Мы были в восторге. Он гениален и в этом [...]».
В поздние годы, когда я приходила к нему в гости, он оглядывал меня и иногда говорил: «Красиво!» Мне кажется, что Слава был глубоко ранимым и беззащитным перед хамством и грубостью человеком, нуждался в любви людей, особенно тех, кого он сам горячо любил. Его травмировало малейшее проявление невнимания со стороны близких ему людей. Всем, кто его любил, он был искренно благодарен, нежно любил их и оказывал им всяческие знаки внимания.
Слава был щедр. В конце 1960-х годов у моего брата Стасика (пианиста Станислава Нейгауза) обнаружилось профессиональное заболевание руки. Стасик играл с большим трудом. Врачи сказали, что нужна операция, но в СССР такие операции не делали. Нужно было ехать в Париж, но у Стасика не было на это денег. Слава полностью оплатил операцию и лечение, чем спас Стасика как пианиста.
Многим друзьям Слава привозил подарки, выбранные с удивительным вкусом – он с редкой прозорливостью угадывал, какая вещь доставит данному человеку наибольшую радость. Никогда не случалось так, как описал мой папа в письме: «Подарки получил замечательные: от учеников книги, сверхъестественный торт, 3 бутылки ликера, которого не пью, 200 штук «роскошных» папирос, которых не курю [...]».
Вера Ивановна Прохорова до сих пор носит элегантное пальто, которое ей подарил Слава, я же сейчас пишу эти слова паркеровской ручкой, которую мне когда-то подарил Слава.
Папа написал в письме в июне 1963 года: «Вчера был у нашего Парсифаля, Славы, он уезжает сегодня до конца июля, потом несколько дней будет в Москве, затем сразу Швейцария, ГДР, Париж, Лондон etc. Жаль, что не буду его видеть».
А в январе 1964 года папа написал Славе: «Славочка, дорогой! После вечера у Вас – 5-я Соната Скрябина – не могу отделаться от мысли, что все мои «высказывания» (печатные и ненапечатанные) о Тебе – страшный вздор – не то! Прости! Мне бы следовало лет 50 писать, «набивать руку», чтобы написать о тебе хорошо и верно. Целую, твой, твой, твой Г.Нейгауз».
|
